ГЛАЗ ВОПИЮЩЕГО


1. В КОНЦЕ ИМПЕРИИ




*   *   *


Что может душу удержать
В юдоли, в очереди, в мыле,
Когда не то что – обожать,
А – и приветить позабыли,
Когда б – в безумие сбежать
И в нем не разбирая брода!..
...Что может душу удержать? –
Одна
Хорошая погода.
Пошли, Господь, в апрельский день
От пуза – хвойных и пернатых
И солнце с тучкой набекрень
Меж чисел считанных двадцатых,
Пошли ей – комаровский лес,
Крещатик в розовых каштанах,
Пошли индиговых небес
Тифлисских
(О заморских странах -
Не говорю), пошли ей Крым,
Пошли, канве творенья вторя,
Песок – сухим,
Туман – сырым,
Да – моря, моря, больше моря!
Пошли ей хоть на миг (на час!)
Все, чем оплачена свобода,
Пошли ты ей в последний раз
Свидание среди развода,
И,
Нагулявшей аппетит,
Пошли грозы, волненья, шквала,
Пошли, пошли ее едрит! -
В загул восторга небывалый,
А там,
Когда еще не лень
Сшибать во тьму такие груши –
Там объявляй свой судный день
С потопом и трясеньем суши...




В КОНЦЕ ИМПЕРИИ




1

...Мчит по трассе местный прокуратор,
Чтоб заночевать под Ленинградом.
...Спекулянт. Не то – кооператор
Продает икону «Жора с гадом».
...Видеосалон из подворотни
Выглянул, как голые коленки:
Зрители, числом до полусотни,
С дивной жизни слизывают пенки...
На Садовой зарывают яму.
Под окном вскрывают вены трубам.
То кладут асфальт, то ставят драму,
То вживляют челюсти беззубым...
Строят дамбу.
Рубят сад вишневый.
Обдирают на унты собаку.
Свадьбу в диетической столовой
Празднуют, заказывая драку.
Когти рвут. Сдают в аренду Крепость...
Помянув нечистого ли, Бога ль,
В конкурсе на лучшую нелепость
Бытию проигрывает Гоголь!..
Век недобрый с каждым днем короче –
Сквозь его нервические зимы
Все глядят во тьму кошачьи очи,
Глаз моих ночные псевдонимы...




2

Колтун шести смятенных чувств
Не расчесать, чеша в затылке:
Да этот град с рожденья пуст! –
Но топчешь время на развилке...

Куда здесь плыть, лететь, брести,
Коль ночь застигнет у причала –
Где проболтаться до шести,
До жизни бодрого начала?

Где разобраться с головой
И с сердцем – заперты аптеки...
Где есть хоть кто-нибудь живой –
Живей потерянных навеки?

Кто этот беспробудный бег
Нам так внезапно обрывает?
...В оградах Лавры тает снег
И мрамор льдинами всплывает:

Покоя нет живой душе,
В промокшем склепе-шалаше
Свеча моргает близоруко,
Крадется прочь могильный вор,
Антициклон с кавказских гор
Грядет
Локальный, как разлука.




3

Светом странным, преломленным,
Расширяющимся книзу,
По цикличному капризу –
То багровым, то зеленым
Высвечена жизнь былая,
Злая, пышная, больная...
Отчего ж – стрельбы и лая
Мы не слышим, вспоминая?
Видим только чайный столик,
Дачу скорбную,
Веранду,
Воздух воли и неволи,
Взболтанный в одну баланду...
Нету силы – жаждать мщенья,
Дотянувши до свиданья,
До исхода возмущенья
В этом зале ожиданья,
В этой выцветшей конторе,
Той, где только жизнь предельна,
Где из тьмы – любовь и горе
Вдаль уходят параллельно...
...Луч предвиденья туманный,
Спи, фонарик мой карманный!





*   *   *


Отгадчик тайн, событий преложитель,
Полночный регент лугового хора,
Безвылазный запечный небожитель,
Гудящий голос моря или бора –

Мори постом в разгаре мясоеда,
Подталкивай к разлучному скитанью,
Но не являй страстей души соседа,
Не подвергай такому испытанью! –

Я, как ребенок, знать хочу, что это
Все кончится одним веселым пиром,
Где с краю будет место для поэта,
Почти в дверях, меж кухней и сортиром,

Коль нету силы в каждом видеть зверя
И невозможно не глядеть на пламя,
Не все ль равно уже – закрыты двери
За нами или прямо перед нами?..

Какая осень дивная по счету! –
Вода во рву стоит, как в горле слезы...
Творить почти ненужную работу,
Все зная про циррозы и морозы,

Про среднее заложенное ухо,
Про тайны Госкомснаба и Овира –
И ничего о претвореньи духа,
О смысле жизни, о спасеньи мира,

О небесах, смежившихся под вечер,
Как устрицы, положенные в ледник...
И есть, чем говорить, да только нечем
Жить без тебя, мой горний собеседник!





*   *   *


Бытие – определяет,
А сознание – не хочет:
Уклоняется, виляет,
Точит когти, слезы точит,
Обращается к природе,
Отправляется на дачу:
Ишь, как пышно в огороде –
Что же я все время плачу?
Вот и роща – притерпелась,
Вот и озеро заглохло,
Вот и пеночка распелась:
– Трали-вали, кошка сдохла!
Вот и смена поколений,
Перемена ветра снова...
Что-то долго дивный гений
По складам читает слово –
Что-то в генах,
В поминаньи
Не отмечено, быть может,
Что-то в яблоке познанья –
Что и червь его не гложет...






*   *   *

«Итак, хвала тебе, Чума!»



Присуща грохоту стихий
Подкладка теплого дыханья,
Приподнимает веки Вий
Под кухонное бормотанье,

Мир рушится на мокрый куст,
Под ним, не прекращая шепот,
Кошачьих губ, мушиных уст,
Возню и комариный топот,

Напасти набирают звук,
От них закладывает уши,
Но сердца еле слышный стук
С того не делается глуше...

Ничто! – Под громы этих бурь,
Под вопли на условной тризне
Выходит молодая дурь
Еще бездумной первой жизни,

А о второй – мы знаем то,
Что в первой есть ее приметы:
Небес ночное решето
И однодневные поэты.





ИНТЕРВЬЮ

Пока не требуют поэта
Ни к Аполлону на ковер,
Ни вниз, где медленная Лета
Не помнит никого в упор,
Пока талоны он имеет
И чай законный пьет в тиши –
Пусть твой язык окаменеет,
О, собеседник,
Не спеши,
Не говори с ним «о высоком»
И не вымучивай привет...
Пока еще набрякшим оком
Облокотясь на белый свет,
Он видит свет зеленый, красный
Уже обмокнутый во тьму –
О, собеседник, о, напрасный,
Твои подходы ни к чему! –
Подходов нет: как ветер в поле
Ты не обрящешь никого...
В конце концов, есть Божья воля,
Связавшая уста его!






*   *   *

Г.Г.



Глаз вопиющего подбит:
– Поэт? – и сразу в лоб!..
Он вмерз, как в глину – трилобит,
В подлунный свой сугроб.

За ним – не то огонь и дым,
Не то – метель, мороз...
Но он – живой, зане – над ним
Мы не точили слез.

Он есть, как истина в вине
И как вина в судьбе,
Он осаждается на дне
И вьюжится в трубе.

Ему и смерть – недолгий сон,
И выводы – не орг...
Он точно длинношерстный слон,
Спьяна попавший в морг...

А кем дозволено бродить
По нашим временам
Таким, как он, – не нам судить
И понимать не нам.




МЫТЬЕ ОКОН

Что ж, если постичь тяжело
Судьбы нашей умысел тонкий, –
Давай, промывая стекло,
Снимать с него пленку за пленкой:
Сдирать и январь и апрель,
Распяливший губы рыдальцем,
Кресты из бумаги,
Шрапнель
И страх, прилипающий к пальцам.
Тот холод, без крошки во рту,
Тот марш с разлинованной грудью,
Тот скорбный возок на мосту,
Толпу на подходе к безлюдью,
Болотище без берегов,
Огонь под коростою суши –
До черных и красных кругов,
Где маются грешные души,
До точки, где вымысел наш
Мешается с замыслом вышним,
Где крепко
Седой метранпаж
Над словом задумался лишним.




ПЕСЕНКА ИЗ РАДИОПЕРЕДАЧИ

...В зазор между створкой и створкой
Протиснулся воздух живой
И вздыбил листки над конторкой
И волосы над головой,

Что страху давно не под силу...
И, как водосток на ветру, –
Какую-то главную жилу
Заставил гудеть поутру:

О том, что друзьям выдаются
(Прошедшим сквозь козни врагов!)
И смелости полное блюдце,
И пригоршня умных мозгов,

И сердце из алого шелка,
Чтоб не позабыть никого,
А также стальная иголка
Во глубь, в середину его!..






*   *   *
>

...А утренняя тишина
Подобна трехлитровой банке,
Где жук встряхнулся ото сна
И шмель от муторной молчанки.

Звук поездов шуршит, как ткань:
Миткалевая занавеска...
Нет, не содержит эта рань
Еще ни скрежета, ни треска!

На рынке взятая, сирень
Вторые сутки дышит югом...
Нет, не содержит этот день
Ни капли, сквашенной испугом! –

Поскольку почта – на замке,
Приемник твердо взят за глотку,
Поскольку давеча в ларьке
Опять не продавали водку,

Мордастый ангел куркуля
И мой чахоточный – умора! –
Толкуют обо всем, пиля
Дрова у общего забора...





*   *   *


Отдельно – суетная ночь
Застольная, отдельно – эта,
В саду стоящая обочь,
Как лампа в мягком круге света.

Отдельно страсти бытия,
Шумливые собачьи свадьбы,
Отдельно, Господи, твоя
Любовь – с листа ее сыграть бы.

Но тем, кто здесь наперечет,
Дана отрадная награда –
И в море лунное течет,
Течет «Ночная серенада»!

И, наклоняясь с высоты,
Во тьме найдя ее по звуку,
С улыбкой принимаешь Ты
Дрожащую в волненьи руку.




ИЖЕ ЕСИ...

Который – есть. Который смотрит – сквозь.
Который вниз протягивает руку.
Которого, когда бы довелось,
И мы с тобою отдали на муку.

Который был собою до конца
И мог с того судить – куда суровей.
Который нам отворотить лица
Не дозволяет от дерьма и крови.

Который – стыд. И раздирает грудь.
Который в сеть уловит птицелова.
Который – нам вменяет крестный путь,
Но ободряет мыкающих слово

К дальнейшему, покуда лоб в огне,
Душа в слезах и сердце льнет к могилам...
Который – Вера и Отрада мне
И всем – Любовь, кому она по силам.





*   *   *


«...Я зачитался».
Рильке



...Читать, читать! – как прежде – пить,
Гордыню растворяя в горе, –
Бессмысленна земная прыть
В открытом небе или море:

Забыть себя, лежать меж сред
Спиной к полуденному диску,
Читать любой вспотевший бред,
Как ту, предсмертную записку.

Читать, ни с кем не говорить,
Меж всех космических подлодок,
Меж тем, как чайки будут брить
Небес курчавый подбородок,

Меж тем, как чертики – к грозе –
Пойдут сновать по тусклым водам
И пастырь по своей стезе
Сойдет к испуганным народам,

Читать – под топота исход,
Под расщепляющийся атом,
Под полное смыканье вод
Над несомненным Араратом,

Под возбуханье Атлантид –
Пока в своем алмазном круге
Об незнакомый алфавит
Ты лбом не стукнешься в испуге.





*   *   *


Куда угонишь самолет?
И, главное, зачем?
Сама себе – и мед и лед –
Кому печаль повем,

С собой таская и кляня
И меры и веса,
Когда повсюду на меня
Глазеют небеса?!

Зачем вдали от синь-полей,
С мошной ли, без гроша,
Еще загадочней и злей
Российская душа?

Ей подавай свой рай земной,
Свой ад на одного,
Свое предчувствие, весной,
Бессмертья своего...





*   *   *


...Какое лето подойдет!
Какая жизнь тогда настанет,
Какой созреет небосвод,
Какое яблоко нагрянет!

Вот-вот,
Сейчас,
Еще чуть-чуть –
И все узнаем без утайки,
И радость бросится на грудь,
Как пес, изнывший без хозяйки.

И Рай ли, рой родимых душ,
Где пастырь кутается в бурку?
И вот уже играют туш,
И вальс,
И польку,
И мазурку.

За все грехи – прощенный свет,
Любовь – за ненависть в награду...
За семь неурожайных лет –
Семь тучных снов явились кряду.

ГЛАЗ ВОПИЮЩЕГО




ПОДРАЖАНИЕ КИТАЙСКОЙ ПОЭЗИИ

М.Лыхиной



Прочесть бы вам чего повеселей,
Но – осень, и не топят, черт возьми,
Лишь ворох местных золотых рублей
Шуршит в потемках ранних за дверьми.

...И вот у Марьи, точно у Ду Фу,
Течет ручьями сирость с потолка,
Определяя первую строфу
И акварельный привкус языка.

Он дом хотел построить, где тепло,
(Ду Фу, поэт) для тех, кто брел меж двор,
Но снова крышу ветром унесло –
И Марья видит очертанья гор

Небесных – прямо с койки у стены,
То пригород, то – вовсе далеко,
Так, что сырые раменья видны,
Где лешие сражаются в очко,

То явится ей заячий исход,
То хмурый путник на гнедом коне,
То щекотуний неживой народ
Сползает в омут зимовать на дне,

То храм во прахе, то подвоз вина
Сквозь вечный бой почуявших лафу.
А то река осенняя видна
И лодка с неприкаянным Ду Фу.





*   *   *


Отчего – и чайник закопченный
Грустен, точно темный край небес?
Кот простой скорбит, как тот, ученый,
Знать не без понятия, не без...

И большая старая квартира,
Полная непуганых углов,
Говорит нам о печали мира,
О втором, ночном значеньи слов.

...Странная судьба, сквозняк вселенский!
Мысленно сливаются вдали
Тягостный Онегин, бедный Ленский,
Небо, продолжение земли,

Анекдоты, стоившие жизни,
Жизни, что не стоят ни гроша,
Думой о себе в своей отчизне
Пойманная русская душа...





*   *   *


Ничья, ничья, ничья! –
Не ваша и не ваша:
Фамилия моя,
Как именная чаша.

Не в башню повидней,
И не в славянолюбы,
Что из сплошных корней,
Как порченые зубы.

Не в ряд вальяжных львов,
Не в крестный ход – с кадилом,
Но – между жерновов,
Но – в очередь за мылом...

Ничья, какая есть.
Одна. Со всеми вместе.
А в родственники лезть –
Лишь к совести и чести...






*   *   *


...Как снег задуман тяжело,
Как много суток пролегло
Меж заморозком и метелью,
Меж первой мыслью о былом
И тем толстенным оргстеклом,
Что над царевниной постелью, –

Так не торопится казнить
Нас воля Божья – трется нить
Не жестче вымоченной жилы,
Душа пришкварена к костям,
А сердце рвется по частям –
На то мы здесь и старожилы!..

Неповоротлива беда –
Как в речке стылая вода,
Негнущаяся в перекатах,
Как совесть в рыжих волосах,
Как время в башенных часах
И звук в колоколах горбатых.

Легко отчаянья избечь:
Гора сама сползает с плеч,
Коль ты ловчей и легче – втрое,
Но счастья ангельским пером
Меж третьим и вторым ребром
Тебя, как раковину, вскроют...





МОСКВА

М. Кудимовой



Здесь силишься вспомнить на каждом углу:
Возможность ли сплывшую, жизнь ли иную,
Любви ли двуручную злую пилу,
Смертельной гордыни сухотку спинную?..

Ненашенский демон
И ангел чужой,
И морды вороньи картавят из дупел...
Остывшую молодость хлещешь вожжой –
Скорей бы Господь ее уконтрапупил!

Полсотни друзей – не преклонишь главы:
Гулянки, свиданки, тяжелые веки,
Ни с кем не удастся остаться «на вы»,
Ни с кем, разбранясь, не проститься навеки.

Здесь – дела пытать и от дела лытать,
Из камушка сок выжимая помалу,
И, чашу испив, как нагруженный тать,
Дворами во тьме пробираться к вокзалу.

Родную провинцию видеть в упор,
С обратным билетом плацкартной фортуны –
Свой питерский морок,
Болотный простор,
Тоски смердяковской гитарные струны.





*   *   *


М.К.



За все грехи, за все печали,
За след железа на челе
Мы самых смертных привечали
Из всех, живущих на земле.

И каждый встречный мог злословить
И камень бросить в огород
И бочку дегтя приготовить
Для незакрюченных ворот...

Свободней долга, жарче страха,
Белей, чем зимняя река,
И та, последняя рубаха,
И эта, левая щека.

Слетает на плечо синица –
Из сердца, пуха и пера,
Как вавилонская блудница,
Как милосердная сестра.





*   *   *


Люблю тебя, но, Боже, – без имен!
Из страха сплетен, из боязни сглаза,
Без теплого сочувствия сторон,
Спасительного братского наказа...

Бесспорен путь. Что будет – суждено.
Мы никуда отсюда не уедем.
...Я лестницу спущу тебе.
Окно.
Полночный час.
Бесплатный цирк соседям...

Я вынесу тебя под епанчой.
Я вынесу недельную разлуку –
И у Николы отмолю свечой,
Не жадничая, по рублю за штуку.

И оживу. Так водится во сне –
Среди погонь, авралов и аварий.
И страсти переменятся во мне,
Как синий глаз, а в непогоду – карий.





*   *   *


Смутясь бесстыдностью анкет,
Как бы присутствуя на тризне
Своей, поймешь – в них правды нет,
А вправду прожиты – три жизни:

Одна лоскутная, как том
Деяний, избранных склерозом,
Вторая, точно суп с котом –
Отложенная на потом,
Вся – ближе не к шипам, а к розам.

И третья, полная пустот,
Лакун, лагун в гниющей ряске,
Где ждут годами у ворот,
Где скрыт в тумане поворот
От кульминации – к развязке.





*   *   *


Как бьешься ты – совсем не так, как я,
И словно бы совсем в другую стену,
Но жизнь моя (читай: душа моя)
Летит прижаться к твоему колену.

...Плутать вдвоем, прихрамывая врозь,
Прилаживая ролики к турусам,
Невежество – к незнанию: авось
Два минуса, окрестясь, предстанут плюсом.

Но ты легко меня переживешь,
Но я надену крылышки стальные –
Как мы забыли: «пыльник», «макинтош»,
И первую любовь, и остальные –

Зачуяв той, грядущей жизни зуд,
Где были мы и станем вновь – другими...
Скажи, ты помнишь, как тебя зовут?
А мне еще не выдумали имя...





*   *   *


Сирота королевского рода –
Ты не хочешь идти под топор!..
Жизнь истаивает год от года,
Там, где мальчики красят забор,
Там, где лунные бедные Лизы,
По оврагам ужи да ежи,
Где предсмертного счастья сюрпризы
За манжетами прячут ножи.
Сколько легких, нестрашных концовок
Не на выбор, но всем напоказ,
Чтобы тот, кто влюблен и неловок,
Обогнул свой заведомый час,
Даже не подломивши колена,
Только слыша в душе голоса –
Был бы заживо взят непременно
В эти, хладные к нам, небеса!..





*   *   *


Уйти на базу,
Пить до дна,
Закрыться на обед –
И поглядеть сквозь ближних – на
Вдали недвижный свет,

На луч, упершийся в пупок
Небес, клубящих плоть,
Где непрерывен кровоток,
Что запустил Господь,

На броунов нарядный рой,
На ясный коридор,
Которым бабочка-душа
Восходит на простор...

...А повернув глаза, как тот
Бинокль кверху дном –
Лишь угадаешь нос и рот
В лице, тебе родном.

Увидишь муравьиный клен,
Шутейный дым на дне
И дом, зажатый с трех сторон,
С незнамо чем в окне...

Но ты-то знаешь, сукин сын:
Там ловит свет звезды
Твой «ванька-мокрый»,
Твой кувшин
Невыпитой воды.




КУЗНЕЧИК

Инсект, сплетая звуковую сеть,
Живет в раю (до холода и шторма,
Что – божий промысел), ну, а пока – висеть
Ему на стебельке, меж пития и корма,

И славно скрежетать и обмирать на звук
Шагов гуляющих и голосов громовых...
А каково еще удрать из ловчих рук
И звезды наблюдать: от бывших – до сверхновых.

Под самолетный рев, под еле слышный лист
Клониться на восток, где помещают Мекку! –
И, как слонопотам, он не идет на свист,
Но разевает рот, подобно человеку.






*   *   *


Как капли ртути слиться норовят –
Так тяжелеет встретившийся взгляд,
Так тянется душа к сестре по духу,
Своей товарке, страннице в ночи...
Мы отвернулись, ты похлопочи –
Поймал ее на клятву, как на муху.

Все травки ей назвав по именам,
Ты прокати ее по временам
Минувшим, как по саду в таратайке,
И дай надежду: до последних дней
В одном эфире кувыркаться с ней...
И дай червонец за ночлег хозяйке.

И, ей приснившись (первой – не второй),
Собою вовсе белый свет закрой –
И все, свободен, отправляйся дальше:
Таких мы видим только со спины,
Кто над своею волей не вольны,
На ком – ни крови, ни греха, ни фальши.






ТОСТ

...Я не о тех, кого, любя,
Мы претерпели и – очнулись,
Кому, не помня, не скорбя,
Во след без гнева оглянулись.

Я не о тех, кто выбрал нас,
Но слова доброго не скажет,
Кто в смертный и посмертный час,
Как тяжкий грех, на сердце ляжет,

И не о тех, кто – ни при чем,
Кто здесь, на позднем карнавале,
Молчит и дышит за плечом...
Как – повезет, уж им – едва ли!

Все изошло: тоска и спесь,
Надежда, и алчба, и мука...
Но я о тех, кого – поднесь
Из нас не выгрызла разлука!





*   *   *


Все пожеланья сбываются, только живи –
По-человечески, только люби и жалей,
Все пожелания – от разделенной любви
До нахожденья в дырявом кармане – рублей.

Только люби и жалей – не сморгни, не пойми,
Что происходит... Поняв, позабудь поскорей.
Только не требуй, чтоб ближние были людьми,
Ангелами во плоти, только ямбохорей

В раны не вкладывай: есть на то – море и лес...
Только не жди, что губить перестанут, любя.
И не проси никаких запредельных чудес,
Что не зависят от Господа и от тебя.






ПИСЬМО


Еще денек, еще годок...
Да полно! Хватит сквозь разлуку
И так короткий поводок –
Еще наматывать на руку!

Я – здесь. Куда ни кинешь взгляд –
Кругом: (себя не называя)
Я – этот кривобокий сад
И этот неприход трамвая,

Теней локтистых толчея
И пауза ночной дороги...
И над дорогой – тоже я,
Как есть: свечу тебе под ноги!

Не стягивай на мне петлю
Так ласково и осторожно:
Я оттого тебя люблю,
Что мне иначе невозможно.

Везде. В пространстве и в горсти.
И, если облачиться нечем,
Я – видимая часть пути:
С посулом неизбежной встречи.

ГЛУШЬ

Все едем, едем... Так вот и свети,
Задремывая над землей покосной...
Кузнечики по всей длине пути
Урчат, перекрывая стук колесный.

Все громче голос, мелодичней лад,
Неодолимей южное влиянье –
И вот перерождаются в цикад
Под действием тепла и расстоянья...

Слипаются и очи и лучи,
Как водится всегда об эту пору,
Ладонь моя по воздуху стучит,
Как палка по садовому забору.

...Куда везешь, родимая земля, -
Навстречу Львам, Драконам и Собакам,
Не в эти ль необъятные поля,
Засеянные млечным звездным злаком?

Кому несешь ночную красоту,
Сорвав с себя туманную рубаху, -
Не господу ли нашему Христу,
Не господину ль ихнему Аллаху?

Кому глаза отводишь, чуть дыша,
Замазав тьмою все рубцы на теле?
И почему – доселе хороша?
И отчего еще жива доселе?





*   *   *


Стреножен трактор в васильках сырых.
Корова на дворе, калитка на запоре.
Один из Гончих псов неправедно задрых –
И канула звезда за окиян за море.

Отзынула она за море-окиян
От улья своего, где летка да навесец...
Как ей живется там под праздник рамазан?
Как пестует ее колючий полумесяц?

Ей кланяется дед Семенов и сноха,
И прокуратов внук, и Краля, их кобыла...
И там, поди, живут, но долго ль до греха,
А тут, коль нет дождя – и к ночи не уныло:

На станции в обед давали «Айгешат»,
Мы взяли про запас – и вот, нашелся случай!
И прокуратов внук залез в Семенов сад
И яблок приволок во здравие летучей.

Как небеса темны вкруг дырки от нее,
Как воют на луну дворовые собаки!..
И светится во тьме отволглое белье –
Как дальних палестин таинственные знаки.






ВРЕМЯ «Ч»


Вот и к нам воротился уставший от роз соловей
И с восторгом зашелся в густой полудикой куртине,
Где березы туманные в лапах еловых ветвей –
Как в руках темнокожих сатиров – сырые богини.

Ты не бойся, потрогай молочную эту иглу,
Что еще не научена, точно стальная, – колоться...
Так лениво любовь поднимается вверх по стволу,
Как ведро поднимается из ключевого колодца.

Что весна вне политики – это понятно. Но все ж
Есть занюханный «Филлипс» и треск «Би-би-си» раскаленный,
И антенна, вошедшая в светлое бденье, как нож,
И газета на лавке, и гром поездов отдаленный...

Говоришь, пофартило? – На здешний, на северный лад:
Где душа тяжелеет, как ветка в предутренней влаге,
Где без звезд небеса – всем лицом на дорогу глядят
И созвездия ландышей светятся в темном овраге.

Соловей и кукушка и голос пустого ведра...
Привалились к забору немая крапива и лютик
Близорукий... Как третьего дня и вчера,
Ожидается туча, груженная громом до жути!..

В самом смутном краю без того неспокойной земли
Эта пауза между ударами (вроде кармана)
Так. что белые бабочки белого шелка нашли
И нашили белья и наткали в оврагах тумана...

Ночь – сама по себе, и округа – себе на уме;
Анафелис-отшельник живет без пролития крови,
Месяц, выгнувши спину кошачью, сидит на трубе,
И вминаются в воздух тяжелые вздохи коровьи...

Близость грозных надежд не колышет сырую траву.
Край покоя подоткнут подолом над хлябью эфира.
Поспевает малина, и я, озираясь, живу
Меж травы и Стожар
Посредине разъятого мира.




ПОЖАР

Огонь... Пожар!.. Горим!!!
Соседи ли, мы – сами?!
И, как Нерон на Рим, -
Глядит закат на пламя.

...И курица с ведром,
И дед беззубый – с матом:
Горит родимый дом,
Усугублен закатом.

Все, сколько есть живых
Еще в деревне нашей, –
Все в бликах огневых
Перед разбитой чашей.

Во тьме – один погост,
Что на пригорке тихом,
Где молча, в полный рост –
Разбуженные лихом...

Да кто бы глянул прочь! –
Дождя, Господь, не чуда! ...
Сквозь них мерцала ночь
И плыл туман оттуда.






*   *   *


Эпохи прилив омывает село
Ночное, почти позабытое Богом,
И русская осень встает на крыло,
Спешит, выездная, над лесом и логом...

Хоть страсти сшибаются над головой
И звезды сгорают и застятся мраком –
Как камень, поросший подводной травой,
Все десять дворов под одним зодиаком.

И что ж? – в океан этих смутных времен,
Осенних ночей, что к порогу прибило,
Глядит только стая сонливых ворон,
Да пара собак, да гнедая кобыла,

Да луг жесткошерстный,
Да стог на холме –
Солома, что будет исправно едома,
Да фраер столичный (себе на уме),
Да угли сырые сгоревшего дома.






*   *   *


Галактических выселок медвежий угол.
По ночам движок зажигает в небе
Марс и Вегу. Наряд огородных пугал
Может дать представленье о ширпотребе.

Света край – был задуман, как край болотный.
Но болота нынче – кому преграда? –
То заглянет дождик, вполне кислотный,
То защелкают пыльные листья сада.

Так что знаем точно: живем не хуже
Прочих умных людей, что поближе к Богу,
К черным дырам, сверхновым... И мы – не вчуже
И посильно готовимся к эпилогу:

Разбавляем соляркой живую воду,
В чащу ходим на тракторе за грибами,
Чтоб и наша трехверстка легла в колоду,
У прогресса не путаясь под ногами.




ОБЛОЖНЫЕ

Все – в дом: и кот и комары.
И мы. И ласточки. И мухи.
В колоде мокнут топоры.
Зато дрова под крышей сухи...

Дождь замесил поля и лес,
Как замысел, как на ночь – тесто,
И если кто глядит с небес,
Он наше не отыщет место

Во мгле, где брезжит лишь сырой
Подмаренник, да вот, бумага,
Где величается – горой
Надкус высокого оврага...

На кой мы здесь ему сдались! –
Что он на ощупь ищет дверцу,
Зачем его пустая высь
Нас тщетно прижимает к сердцу?!

И как ему еще не лень
С погодой сопрягать приметы
Для среднерусских деревень
Такой зареванной планеты...





*   *   *


Росы в железной бочке – на три пальца:
Сырой паек последних летних дней...
Два эльфа, легкокрылых замерзальца,
Опохмеляться прилетели к ней

(Когда – полетом – этот шаг булыжный
По воздуху еще мы назовем!),
А третьим – червь навязывался книжный,
Прикидываясь дождевым червем...

И если б ты очнулся в эту пору,
Пока болит и мерзнет голова,
Поймал бы миг, когда приходят к вору
Внезапные короткие слова,

Услышал бы прокуренный петуший
Не то что голос – скрежет на заре
И разглядел погубленные души
Под кровлей в незаделанной дыре,

Узрел звезду с широкоскулым ликом –
Чу-у-ть выше, чем висят твои носки,
На небе, до отчаянья великом
И здешнем до озноба и тоски.





*   *   *


На почту ходила старуха,
Да – мимо!
Я завтра – сама...
Терзания пленного духа
Не повод еще для письма.
Ни ведьмина эта погода,
Что в птиц превращает кусты,
Да крылья ломает,
и брода
Все ищет среди темноты,
Ни страх, ни дырявые руки,
Ни наглых мышей хоровод –
Не стоят домашние муки,
Ей Богу! – ни слова, но вот:
Бессрочная ссылка отдельных
Судеб! – Но – комок тишины...
Я – чайник, я – ворон, я – мельник,
Я – житель далекой страны.
Мне тесно! То горы, то долы,
То ветви, по стеклам скребя...
Я чертовы эти просторы,
Как скатерть, – рвану на себя! –
Застряв между станций постылых –
В дожде, в листопаде, в снегу...
Что – письма!.. Я больше не в силах.
Я просто уже не могу.





*   *   *


...И стала тьма. Столбы свалила,
Разъяв пространство на куски,
Неуправляемая сила
Осенней тяги и тоски.

Опять звезда летит, как пуля,
С присвистом вестницы худой –
Как будто не было июля
С его стоячею водой,

Ни рыб, ни жаб, ни тех, что слева
За домом – гроздьями цвели,
Ни сна, ни мирового древа,
Ни тверди неба и земли –

Все гнется, все трещит и стонет,
Грохочет жестью на весу,
И небо с тонким криком тонет
В разбушевавшемся лесу.

Любовь, рванув отсюда к югу,
Крушит и рушит на пути
Всю наболевшую округу,
Все, что не в силах унести!

...Лишь – тень во тьме, средь злобной таски,
Из колтуна гудящей мглы –
Зову ее, срывая связки,
Хрипя, хватаясь за стволы...






*   *   *


Шквал оборвал сырые провода.
Вторые сутки мы сидим при свечке...
И даже не доносится сюда,
Как рубят у Петровых на крылечке
Капусту. На шестнадцать верст вокруг
И на сто верст, и там, за окоемом, –
Нет жизни в мире. Только светлый круг.
И даже крот, что ход прорыл под домом,
Из этой песни выпал в ту, еще
Которой нет...
А мы б ее – с подвывом!
Беру свечу – и круг перемещен,
И печь вплыла к сидельцам терпеливым...
И если бы не капли на стекле,
Не свист из параллельной нам Вселенной,
Не ведьма на бузинном помеле,
Не жалоба из чашечки коленной –
Мы б, как в открытый космос, вышли в сад:
Где справа – Сан-Франциско, слева – Питер,
Где два последних яблока висят
Не ниже, чем Венера и Юпитер...





*   *   *


Глушь хороша уж тем, что нас возвращает к тексту –
В замысле и объеме Божьего монгольфьера...
Пугало в огороде тоже не склонно к бегству:
Снизу – морковь и брюква, сверху – любовь и вера.

К этой центральной точке, сами – событья мира
Приволокутся утром и отползут в тумане,
И, с насекомым зудом, жительницы эфира –
Яснут ночные звезды в небе до новой рани.

То облака окружат, перегибая дали,
Леса прилив случится, листьев головоногих...
...Ну, посуди – чего мы здесь еще не видали:
Каиновых замашек или страстей убогих?

Кстати, коту – собратья снова набили морду,
Что не мешает чувствам и ничему не учит.
Так ему и явиться к Господу – драну, горду:
Дарии,
тамерланы,
гунны – и он до кучи...

Мы у себя – не правы. Вы на себя управы
Ищете у себя же... То-то – и смех и горе!
...В избу, когда стемнеет и отсыреют травы,
То ли сосед скребется, то ли memento mori.





ЗНАК

Во мраке зимних звезд,
В соленом лунном снеге
Встает промерзлый крест,
Как узник – на телеге,
Как мозги набекрень,
Как выстрел одиночный,
Как Ангел в Судный день,
Как совесть в час полночный.
На нем из ничего
Серебряная справа,
Не миновать его
Ни слева и ни справа.
...А волк еще не выл,
И птицы смылись – к югу:
Так пусто! – нету сил
И глянуть на округу.
Две сваренных трубы
На стыке иней гложет...
Что это – «если бы...»?
Или уже – «быть может...»?
О, не томи. Господь!
Встряхни, ночной вожатый,
Трепещущую плоть
И дух, висками сжатый...
Ни звука с высоты,
Ни ветра в мертвой вербе...
Здесь только я. И Ты –
С усмешкой на ущербе.

ТРЕТИЙ АКТ

Из «нет» и «никогда» – корявый черновик,
Из подворотен, сквозняков и стужи,
А суть черновика – прозренья краткий миг:
Как если затянуть петлю потуже –

Блеснет последний свет
И озарит судьбу!
Но приотпустишь вервие: от вдоха,
От выдоха – сладка и щелочка в гробу,
И яма хороша и ласкова эпоха!

Да вот слова нейдут,
Не шепчут в темноте
Ни ангел, ни сударыни святые...
Одна луна висит, как ягода в кусте,
И паузы роняет золотые.

Помучаемся ж всласть! – и расстегнем уста
И уши навострим, как в лавке шкурка кунья,
И спелую луну во глубине куста
Надкушенной висеть оставим в новолунье...





*   *   *


Между темным Таганрогом и слезящимся Ростовом
Пролегла ночная трасса, негативом трассы млечной...
Ночью греешься ознобом и незлым родимым словом
На обочине сыпучей, и пустой, и бесконечной.

Едет с юга жук навозный с гордой мордой скарабея,
Свет негнущийся вползает на холмы и на ухабы
И, обваливаясь разом, костенея и грубея,
Бьет в запавшие глазницы рябоватой скифской бабы.

И тотчас во тьму роняет онемевшую дорогу...
Пролетели ведьмы клином – подоить колхозных зорек,
Следом щурки просвистели: где-то там – не слава Богу,
Приподняв «низовку», ветер, что на вкус полынно горек.

Разноглазый лайнер звезды раздвигает, как кустарник,
Спутник прыгает с блошиной прытью в поисках поживы,
Над Ростовом, заключенным в плотный дымный накомарник, –
Неопознанный, бессонный, одинокий и служивый.

И опять картина мира – в перепадах краски черной.
Путник путника боится, и милей любая нечисть,
Так что шастают пришельцы на тарелке безмоторной,
Огоньком у бензовоза разживясь и обеспечась...





СУХУМИ. ПЕРЕД ВОЙНОЙ

Рыжая курица спит на умывальнике стоя,
Влажные полотенца навострились на запахи моря,
Каменная лохань полна сухой темнотою,
Жестяным фонарем пролога освещено подворье.

Ночь лимоном и лавром пахнет, но живет ненамного дольше
Дона Карлоса – дон Гуан, и часы сочтены – обоим...
При подсчете окрестных звезд можно сбиться в сторону Польши
И жизнь тем самым продлить, если только мы ее стоим.

Маленькие трагедии склонны к быстрому росту –
Как турецкая туча над нашими берегами,
Как платан, обтрепавший свою коросту,
Как прощальная тень на привязи под ногами...

...И вот уже буря – поножовщиной посреди пира,
И молнии раздирают ночь, шелковую и живую,
И жажда любви и страстная жажда мира
Притягивает к себе ту, последнюю – шаровую.




БУРЯ
Как глобус Воланда, закручен моря свод:
Там ясный свет, а там гроза с обрыва –
И левый край, встревоженный, ревет,
А правый край струится терпеливо...

Здесь на излете жизнь меняет цвет,
Лицом бледнеет, припадает пеной
И все следы своих минувших лет,
Как угли, лижет, мучаясь изменой.

Вчерашний плавник – нынешний костер
Почти залит, как горловые крики –
Когда с полунебесных водных гор
Срываются громовые языки!

И в час такой – по-братски Зло с Добром,
Щека к щеке – глядят во тьму, как дети
На страхом озаряемый разгром,
На вскинутые к звездам Божьи плети...






ПЕРЕБИРАЯ ФОТОГРАФИИ

Всего-то прошло года три. что – не срок для кувшина,
Не срок – для вина и, подавно, не срок для разлуки,
Но как обезлюдела певчей Мтацминды вершина
И ветви в безветрии виснут, как мертвые руки!..

Всё – призраки больше. И больше – летают. И – выше.
И в общем молчании только у них – разговоры:
Нездешний кутеж обсуждая меж кошек на крыше,
Кружатся себе, собирают компанию в горы,

Где будет на склонах шуршать разноцветная пена
Осенних деревьев (и нас привечавших когда-то),
Где не по-людски подломив травяные колена,
Бетанский кузнечик помолится после заката...

Монах молодой, что спустился по тропке с вязанкой,
Монах бородатый, ловивший козу на поляне,
Затеплят свечу, принакрыв поллитровок) банкой,
Чтоб ночь отпугнуть на три шага от Божьей Бетани,

Чтоб черная кровь – ныне с глузду сошедшего мира –
В обход клокотала. Чтоб вдруг просочившись на снимок,
Те призраки хлеба, кварели и свежего сыра
Уняли бы дрожь ненаглядных моих невидимок!..

...Все это – дорога. Над ней – полуночная птица,
А это – ты сам, напеваешь, не глядя под ноги.
На шляпе светляк. У порога – свеча золотится...
И крест под багровой луною стоит на отроге.







*   *   *


Все разошлись, расплылись, разлетелись, разъехались – все...
По территории лагеря бродишь под Богом и флагом.
Дохлая шлюпка гниет на пустынной косе.
Призрак завхоза ползет, чертыхаясь, терновым оврагом.

Сотни четыре иль пять подсыпающих лет
Скрыли в кургане тот слой, пусть не больно культурный.
Ты возвернулся, чтоб косточки вынуть на свет:
Косточки, звездочки, ябеды, горны и урны.

Дружбы, любови – так долго в земле не лежат.
Глянешь с обрыва, помянешь согревшимся пивом...
Весь урожай или градом побит, или сжат,
Или закатным надрезом сочится над вечным заливом.

Бродишь один между сосен, бараков, оврагов, веков,
Вкопанных в землю небес облупившейся краски...
Побыл, хлебнул – да и полно! – и выбыл таков:
Молча – без зова, без слез, без надежд, без опаски.





*   *   *


Чем пристрастней, тем напрасней
В гневе – розыски врага,
Тем кривее и опасней
Жизни вольтова дуга:

Все ей – белое каленье! –
Справа – БУРЯ, слева – СУШЬ,
А меж них – переселенье
Плачущих бессмертных душ.

И на встречной точке круга,
Точке встречи по суду –
Мы не узнаём друг друга,
Как любовники в аду...

Солнце меж горами тонет,
Кровь сочится из ключей,
Да сквозняк во храме клонит
Пламя памятных свечей.





ПИСЬМО В АРМЕНИЮ

За десять лет сумев переменить
Страну и суть,
Сознание и шкуру,
Охолостить и обеременить
Всех, на иное уповавших сдуру,

Войной – субботний обернуть футбол,
Мор, трус и глад усугубив цунами,
История наиновейших зол
Не втиснулась,
Не встала между нами.

И если я из утреннего сна
К твоей щеке протягиваю пальцы –
Без разницы: какие времена,
Какой луны какая сторона
И римляне мы иль неандертальцы!

Где ты ни есть,
Но поутру – наждак
Твоей щеки – на расстояньи жеста,
И это будет оставаться так
В литом единстве времени и места.

Земля мала.
Созвездия тесны.
Светильники родны своей природой.
И если будем мы разделены,
То вовсе не блокадой,
А свободой.

Над нами – закаленное стекло
Такой крутой высокогорной ковки,
Что ярость мира, кровь его и зло
Шуршат вкруг нас,
Как бражники и совки.





ШТОРМОВАЯ НОЧЬ

Не разобрать ни музыки, ни слова
В базарной драке моря и песка...
Лишь ночь – над схваткой той – звездоголова
И знанием развязки – высока.

И вся она, по Божьему наказу,
Облокотясь на острые края,
Открыта человеческому глазу,
Как видимая часть небытия.

Она нема. Ей ничего не надо.
Она не слышит рева горних труб.
Однако ей – прикосновенье взгляда,
Как нам с тобой – прикосновенье губ.

А на безумцев, чьи – базар и буря,
Чьи, с тяжким грузом, треплет корабли,
Она глядит, свой круглый глаз прищуря,
До месяца усмешливой щели...





ВЕТЕР

Бессильный дух противоречья
Невнятным Божеским делам –
У, непокорность человечья,
Ветвей, приваренных к стволам!

Покусан бешеной собакой,
Сад раздирает грудь себе
Со всею силою инакой,
С кипящей пеной на губе...

Бежать без ног, кричать без звука,
Бояться ближнего куста:
Какая горестная штука –
Судьба, неволя, темнота!

Когда не дикий ты, а пленный,
Когда тебе твой жребий мал,
Когда за это Царь вселенной
Безумье на тебя наслал –

Маши рубахой, точно флагом,
Гуди, оттягивайся всласть,
Затем-то вышла бедолагам
Шальная ветреная власть!..

...Не это ль тянет тварь живую –
Исчезнуть в пламени свечи,
И мышь простую, полевую –
Летучей делает в ночи?





ТРЕТИЙ АКТ


...И хлынул снег! И спичку погасил.
Облепленный, но выбравший свободу,
На взлете ворон из последних сил,
Включив форсаж, из снега вышиб воду.

Хлебая вьюгу, клюшками стуча,
Прошли слепцы на поиск лыжной базы,
А в дом напротив – вызвали врача
И ждут его к исходу лунной фазы...

Хорошего хозяина – никто
В такую гиль не стал бы гнать из дома,
Когда бы дом – не то же решето,
А разговор – не смертная истома,

Когда бы дверь не выла на весу,
Когда бы Лир не подмигнул прохожий
И не загинул в паюсном лесу,
Где звери спят, покрывшись рыбьей кожей.

Да ты и сам – уже на полосок!..
Все выкрикнул на сцене перед всеми...
И тает жизнь, как сахара кусок,
Перед финалом источая Время.






*   *   *


Ночь напролет и зиму бесперечь
Там свет горел, как если бы Франциска
Ассизского в глуши топилась печь...
Над снежной крышей зависали диски

Оранжевые... Заяц и кабан
К крыльцу сходились по большому кругу
И ветер – зверем из далеких стран
Тащил в хвосте то оттепель, то вьюгу.

Под это дело хорошо спалось
В пустом дому, что был через дорогу,
И думалось, и мнилось, и пилось,
И без ехидства улыбалось Богу,

Во тьме проковырявшему глазок,
Меж звезд Ковша глядевшему на сцену...
И не душа ль стучалась в левый бок,
В себе растя и чуя перемену?

...А кто там еженощно у окна
Сидел (читал?), кто жил на самом деле,
Откроется в иные времена,
В проекции, невидимой отселе:

Где точка света – знает обо всем,
Где – сядем рядом, сухари размочим,
Куда – однажды ноги донесем
Или, точнее, крылья доволочим.






*   *   *


Дорога в закат упирается горлом стеклянным,
Где плавится небо и тучи окалиной стынут,
Но только не надо стараться быть шумным и странным,
А станешь орать – и тебя в тишину отодвинут,

Такую лесную, такую живую до дрожи,
И справа и слева без лязга замкнувшую звенья,
Что если бы сумрак не корчил усмешливо рожи -
То впору бы сглатывать влажный комок вдохновенья...

...Петь -лучше вполголоса, плечи не горбя и спину,
Шутить без натуги и так же брать верхние ноты,
Как жабья гитара в подруги зовет мандолину,
На стыке бельканто и хищной кошачьей зевоты!

Не все собрались еще – и полнолунье прохладно:
Хрустящие слизни и черви дюймового звона,
Но сердце их видит сквозь кожу, так нежно и жадно,
Как Бог и задумал любовь, не отлив эталона.

И кто там ни есть во Вселенной – готовятся в гости:
Тот перышки чистит, а эта – стоцветные бусы,
Кто шхуну кренгует, зубилом стуча по коросте,
Кто чинит колеса, кто красит эмалью турусы...

И не возникает вопросов над полною чашей,
Довольно и глаз – мироздание сгребших в охапку,
Стола на дворе, где беседует хлеб с простоквашей,
Сосновых иголок, нападавших в снятую шапку.





*   *   *


...Так бьет восторженная дрожь –
Задумавших побег с урока,
Но – окрик:
– Эй! Куда идешь
Допрежь положенного срока?
Еще тебе – на глубину
Отправиться своею властью,
Еще не ползала по дну
С фонариком над плоской пастью.
Еще с приливною волной
Не мыкалась в прибое белом,
Еще не видела спиной,
Еще не слышала всем телом!
Побыв: и холкою вола
И перебитой лапой волка –
Еще как люди – не жила,
Еще на крике не замолкла...
Как говорится – труд и труд,
Каченье, тренье, скрип и скрежет,
Покуда дело разберут,
Страницы плотные разрежут,
Пока решат – куда, кому –
Крылатому и вилорогой:
Еще один виток во тьму –
Перед дорогой...


ДНИ ПРОЩАНИЯ




ПЕРВЫЙ ДЕНЬ

...Куда я денусь?! – Вот, себе – лежу,
Подобно известковому ежу
На книжной полке...
Полно убиваться!
Я вижу даже лучше, чем вчера:
Был ночью дождь. И так свежо с утра,
Что стоит вам теплее одеваться.
И отвлекитесь. Горе – тяжело.
Оно меня, как кокон, облекло,
А хочется расправить – что там? – плечи?
Попробовать поплавать вдоль стены,
Как плавает обмылочек луны,
Совсем не замечающий увечья.
Но совестно смотреть на суету
В квартире. На гортензию в цвету.
Дышать в затылок, оставаясь сзади...
Все кончится. И свалится гора –
Как дождь прошел. А как лило вчера!
И вы не выспались...
Простите, Бога ради.




ДЕНЬ ТРЕТИЙ

Одинокий полет по ночному пространству,
Где уже не смущает незнанье чужого
Языка... но привычка к словесному пьянству
Побуждает шептать и облизывать слово,

Потерявшее крепость... Ни зги, ни детали.
Полнолунье Господне размыло созвездья
По стезе, той, которую так налетали,
Как, бывало, при жизни – проселок заездя...

Ни глазами вцепиться, ни сердцем прижаться,
Ни припомнить такую земную заботу,
Чтоб на ветке пустой помогла задержаться
Или зазимовать, примерзая к болоту.

Что любовью звалось – обернулось свинцовой
Гирькой: клонит к земле еле видную шею...
Утешаешься лунной улыбкой Отцовой,
Но – ответствовать – чувствуешь: нет, не умею...

Так то все – впереди, кроме русской привычки
К маете... И – печали, тоски виноватой,
И попыток нашарить табак или спички,
Что проходят, как правило, день на девятый.





ДЕВЯТЫЙ ДЕНЬ

Стемнело взлетное кладбище.
Отсчет обратный.
Пустота.
Висит и светится слезища
На месте павшего листа.

Столбом стоит покой надгробный,
В нем дух морской – и соль и йод,
А звездопад сырой и дробный
Движенье ночи придает.

...Все присказки, до самой сказки –
Нас треплет ожиданья дрожь!..
Ни сожаленья, ни опаски
В саду усопшем не найдешь:

Но есть простор – на все четыре,
Дощатый стол,
Небесный кров,
Упоминание о мире –
Одном из множества миров.
Земля кончается отсюда,
Над ней – пробитое стекло...
И только холодно,
Покуда,
Еще, покуда, не тепло.


ЭПИЛОГ
Как Вечность выглядит в понятьи дурака? -
Как небо в синий час после обеда.
Мед по усам течет,
Столбом стоит река
И Леда ждет непьющего соседа...
А если ей подол (не Леде, синеве)
Повыше приподнять – до тех краев предгорных,
Глядишь: еще одна! Сморгнешь: и вовсе – две! -
Из белых круч и туч, из карих бездн и черных...
Когда бы не полоть, не печь, не рвать, не жечь,
Не ждать и догонять, терпеть и ненавидеть,
Когда бы – воля! – жить, а к ней уменье: речь,
А к ним – желанье: знать и – видеть, видеть, видеть!
Когда бы глаз не крив, когда б сосед не слеп,
Когда бы сам – не гад, а брат тысячекратный,
Тогда бы кожей знал,
Что путь лежит не в склеп,
А в дальние края, где жемчуг незакатный...


ПРЕДЗИМЬЕ
Не порскнет полевая мышь,
Ни Боже мой! – из интереса...
И лес – не лес стоит, а лишь
Бесплотная идея леса.

Не куст, но замысел ольхи,
Не дождь – сырец возможной крови,
Не изобильные стихи –
Тоска об изначальном слове.

Первоисточник пустоты –
Где нет ни чаши, ни дороги,
Уже не я, еще не ты –
Тень – волка, промысел – берлоги.

Есть многоточие крота,
Есть послесловие рябины
И призрачная высота
Небес – кембрийской серой глины.

Вода – без лодки и моста...
Но, предвкушеньем славной хвори –
Есть пропасть белого листа,
И лишь она полна историй!






*   *   *


И покуда менялась изнанка света,
За пасхальной неделей отсчет надето
Начинался, и плавился лед в пруду,
И закат до углей пережег поленья
Ветер стих и послышалось шевеленье,
И земля зашуршала во всем саду.

Заворочался грызень под каждой веткой:
Кто кряхтел, кто зевал, кто шутил с соседкой,
Кто фасеточный глаз продирал, спеша...
И компания звезд наклонилась низко
К самой почве, к изнанке возни и писка –
И стояла дивясь и едва дыша.

Било полночь. Пичуга в гнездо вернулась.
И огромное время перевернулось
С ног на голову, плавно и поперек
Полосы прибрежной – легло восьмеркой...
Постоял в облаках и исчез за горкой
Шелковистый и бледный единорог.

Ничего не случилось помимо жизни.
Пропустившие зиму, кроили грызни
Прель земную, событья сшивая встык.
Жалось к небу набухшее поле брани
И светились на лунной пустой поляне –
Жесткий лист брусничный и волчий клык.

НАЗАД



Hosted by uCoz